ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО МАТУ
Не столь давно я вычитал в одном столичном журнале весьма нетривиальную мысль некоего поэта санкт-петербургской школы: мол, с древнейших времен и по сей день русский язык был велик и могуч, но — несвободен.
Ну, что велик и могуч — в доказательствах не нуждается: и страна необъятна, и говорящий на нем народ неисчислим, и армия, глядишь, все еще непобедима, да и по-русски не одна преотличная книга написана. Но отчего же — несвободен?!
Ответ северопальмирского пиита так же недвусмыслен и прям, как и сама постановка вопроса: а потому несвободен, что до сей поры богатейший национальный матерный вокабуляр у нас был не в чести, как бы затолкан в тень с точки зрения собственно литературного употребления, никак не адекватного его всенародному широчайшему устному распространению. И поскольку ничто и никто — в том числе и родная словесность — не может быть свободно частично, но лишь полностью, цельно, купно, то, стало быть, и усеченный в смысле словарного запаса, мало не золотого фонда, язык тоже никак не может почитаться истинно свободным.
Что ж, возрадуемся: ныне мы и впрямь являемся счастливыми свидетелями полного и окончательного освобождения прежде несвободного, хоть и великого, и могучего, русского языка. Со страниц не одной только грубой прозы, но и изысканнейшей поэзии, с экрана и со сцены разве что ленивый не матерится: загибают в три колена герои положительные и герои отрицательные, демократы и члены Фронта национального спасения, юные девы и не достигшие половой зрелости отроки, бывшие члены КПСС и недавние диссиденты. И никаким Хасбулатовым не под силу обуздать и стреножить эту новоприобретенную свободу слова.
Одно лишь — не упрек, нет, не замечание, а всего лишь наблюдение: матерятся-то публично герои нашего времени как-то с оглядкой, как-то несмело, недостаточно натурально, с потугой не на дерзость, а на эпатаж. И уж очень это наломинает то малопочтенное зрелище, когда собака смущенно поднимает у дерева заднюю ногу, дабы таким простейшим образом увековечить свое несомненное присутствие в нашем лучшем из миров. Матерятся не потому, что это позарез необходимо для пущей художественной, извините, выразительности, для ярности и метафоричности текста, а чтобы, преодолевая въевшееся в плоть и кровь чувство благопристойности, объявить на весь мир: я тоже не хуже других! я тоже не отстаю от литературной моды!
Одним словом, я было уже решительно встал в неколебимую антиматерщинную позицию — даже с риском быть объявленным старым брюзгой, отъявленным ретроградом, человеком вчерашнего дня и замшелых вкусов или даже, упаси Господь, быть припечатанным однофамильцем великого Ерофеева им же (не без лихости, признаюсь, но и столь же лишенным какого бы то ни было смысла) изобретенным термином — «гиперморалист»: получается дело, можно быть недо- или перенравственным, а отсюда один лишь шаг до, скажем, гипотетического допущения частичной или избыточной беременности.
Но вот слепой судьбе угодно было, чтобы я попал на спектакль некоего «Независимого проекта», осуществившего постановку пьесы моего бывшего ученика, ныне вполне благополучно здравствующего по семейным обстоятельствам в Париже Михаила Волохова — «Игра в жмурики».
И в твердыне моей убежденной антиматерщинности была пробита брешь. Нет, я и посейчас твердо уверен, что употребление бранных слов в литературном тексте с одной только целью удивить, ошеломить, эпатировать читателя или зрителя, ткнуть его, как выражаются теоретики этого стиля, мордой в дерьмо, — невольное, подсознательное проявление комплекса литературной неполноценности, убожества всех прочих художественных средств. Однако в спектакле «Игра в жмурики» (накоротке будь сказано, отлично и с поразительным, как это ни прозвучит парадоксально, тактом поставленном Андреем Житинкиным из Театра им. Моссовета…) мат — это не шибающая пряной гнилью в нос приправа, не агрессивный и тщеславный эпатаж, не жажда потрафить моде, а сам материал, естественный и, увы, органичный не только для пьесы, но и для самой нашей сегодняшней повседневности. Через минуту-другую после начала спектакля перестаешь слышать матерную речь, вернее, перестаешь воспринимать ее как нечто чуждое и враждебное театру, погружаясь вместе с героями пьесы на такое дно, на такую глубину человеческого несчастья и страдания, что, вновь всплывая на поверхность, мат уже кажется просто признаком чего-то вроде кессонной болезни всего общества.
Тут он — художественная среда, художественное средство, и я смеялся вместе с персонажами, проливал слезы над трагически-безысходной их — и нашей общей — судьбою. То было настоящее, честное, без кукиша в кармане искусство — и плевать мне было на то, что большая толика произносимых со сцены слов были матерными.
Сходите и вы на спектакль, мои единоверцы — «гиперморалисты», и нос к носу столкнетесь с еще одним вопросом без ответа: материться иль не материться? Впрочем, сегодня, пожалуй, для всех нас насущнее другой, давний и столь же безответный — и не к одному только искусству обращенный: «быть или не быть?..»
Юлиу ЭДЛИС
драматург, прозаик
«Культура», 6.03.1993