«РУССКАЯ ТРИЛОГИЯ» В ЖЕНВИЛЬЕ
Представляя программу будущего сезона, Бернар Собель, художественный руководитель Национального драматического театра парижского предместья Женвилье, особо остановился на так называемой «русской трилогии». Эта воображаемая «трилогия» будет состоять из «Вишневого сада» А. Чехова (1903), «Марии» И. Бабеля (1933) и «Игры в жмурики» М. Волохова (1989). Объединение таких разных драматургов кажется несколько парадоксальным. Для Бернара Собеля — в парадоксальности этой трилогии как раз весь интерес и состоит: в самом противопоставлении высокой поэзии чеховского письма и пьесы Волохова, написанной почти что матерным языком, и выявляется, по его мнению, суть русской истории на протяжении этого страшного века.
«Крайние потрясения, которые пережила русская земля в очень короткий период, сделали из нее самую удивительную и самую парадоксальную лабораторию, которая когда-либо существовала, где целые пласты западной мысли этого века прошли испытание «огнем жизни». Но, к счастью для нас, язык этих потрясений был также языком театра, который умел прислушаться к боли своей земли», — сказал Б. Собель в одном из интервью.
«Вишневый сад» в постановке Стефана Брауншвейга (молодого режиссера, получившего премию критики 1991 года за немецкую трилогию по Брюхнеру, Брехту и Хорвату), по мнению Собеля, обещает вызвать много споров. «Эта постановка будет несколько шокирующей», говорит Собель. Режиссер категорически отказывается от меланхолии, вслед за Чеховым утверждая, что «Вишневый сад» — комедия. «Вишневый сад», как его трактует Стефан Брауншвейг, — это «воспоминание детства, не утраченное, не оплакиваемое, а навсегда оставленное. Никакой ностальгии. Это и место сказок, где еще веришь, что тебе всегда удастся избежать смерти. И это также переход от детского смеха, не знающего страха смерти, к смеху другому, епиходовскому, смеющемуся над своими несчастьями, чудовищному смеху клоуна и, может быть, самого Чехова, драматурга-исследотеля, наблюдающего своих актеров — подопытных кроликов,
бьющихся в поисках смысла жизни под стеклянным колпаком театра».
К «Марии» Бабеля Б. Собель обращается в третий раз (после премьеры 1976 г. и фильма 1980-го):
«Петроград, 1920, Москва, 1934: через воображаемую реконструкцию реальности, такой контрастной, две эпохи, два мира вопрошают друг друга в пьесе Бабеля. Сегодня, в 1992 году, история движется дальше. Петроград, переименованный в Ленинград, вновь стал Санкт-Петербургом. «Новое» отныне стало «старым». Третье прочтение Бабеля кажется мне необходимым».
Бабель со своей «Марией» самым очевидным образом полемизирует с мифом о «положительном герое», с революционным романтизмом и уничтожением писательского «я» во имя объективного описания реальности. Эпической и героической драматургии своего времени он противопоставляет драматургию вопрошающую.
Объясняя свой выбор для завершающей части трилогии пьесы-притчи молодого драматурга Михаила Волохова «Игра в жмурики», Собель называет ее «взглядом, брошенным в кратер вулкана времен СССР». Загадка «Игры в жмурики», столь притягательной для французского режиссера, объясняется, возможно, тем, что в ней за ошеломляющей откровенной вульгарностью диалекта московских люмпенов угадывается вечная тема палача и жертвы, преступления и наказания. И новая грань той «загадочной русской души», русского мифа, укоренившегося во Франции со времен Ф. Достоевского.
Екатерина БОГОПОЛЬСКАЯ,
«Русская мысль» (Париж), 18 сентября 1992